После Первой мировой войны импрессионизм постепенно превратился в респектабельное искусство музеев, утратив свою роль активного фермента художественного развития предыдущих десятилетий. Казалось бы, в русле этой тенденции шел и Советский Союз: произведения Моне и его товарищей из национализированных московских собраний заняли почетные места на стенах Государственного музея нового западного искусства и Эрмитажа, а молодые отечественные художники ориентировались в своих поисках на другие художественные явления: от абстракционизма до новой вещественности. Ситуация резко изменилась около 1930 года: на страницах советских художественных журналов с яростью обсуждался вопрос о приемлемости импрессионистической поэтики для советского искусства, Казимир Малевич начал изучать импрессионизм со своими учениками и сам написал целый ряд «импрессионистических» картин, датировав их 1903-04 годами, а Осип Мандельштам увидел в праздничных полотнах Моне и Писсарро элементы иррационального ужаса. Все говорило за то, что импрессионизм возвращается в качестве актуальной силы. В течение 1930-х годов – в период конструирования социалистического реализма – вопрос об импрессионизме как источнике советского искусства приобрел исключительную остроту. Казалось бы, он должен был быть закрыт после антиформалистской кампании 1936 года, в ходе которой художественный язык и мировоззрение импрессионистов был прямо отождествлен с махизмом – философским учением, которое стало для марксистов-ленинцев символом злейшего идейного греха – субъективного идеализма. Тем интереснее, что в течение нескольких последующих лет художественное и искусствоведческое сообщества, поначалу деморализованные пропагандой, сплотились и повели последовательную борьбу за реабилитацию импрессионизма, едва не увенчавшуюся успехом, о чем красноречиво говорили некоторые проекты Государственного музея нового западного искусства 1938-41 годов, новый свет на которые проливают неопубликованные архивные материалы.